Праздношатание[Полная версия] - Тод Гринуэй

Я понимаю, что вина, по крайней мере, в христианстве, происходит от сознания нарушения правил поведения, но, что еще более важно, от наличия дурных мыслей. Я никогда полностью не понимал, как отцы ранней церкви могли преобразовать священнические запреты в недреманного контролера в сердце прихожанина. Пугая детей в раннем возрасте? Как бы оно ни было сделано, все это прошло через поколения, переместилось в протестантизм, сейчас уже потеряло корни и стало аморфным и все же осталось частью человеческого разума.

Несомненно, исключая мой — и, конечно, некоторых других людей. Вряд ли я одинок.

Вместо чувства вины я подвластен чувству стыда. Вряд ли имеется лучшее слово. У меня выраженное ощущение своей личности, и я чувствую, как оно искажается вследствие моих собственных поступков и моей собственной глупости и, начиная с тинейджерского возраста, моего неуклюжего поведения среди людей, отторжения тех, кто молчаливо предлагал мне помощь или просто желал поговорить. Я отвергал и дружбу, предлагаемую другими людьми. Я слышу раздраженный голос одного человека: «Тод, я пытаюсь тебе ПОМОЧЬ!» Мне не хватало других людей, и только по моей собственной вине. Я не бессердечный человек; я знаю, что я обижал людей и уходил, не пытаясь даже примириться с ними. Это навсегда оставляет зарубки на самоощущении.

Но Тод, скажете вы, это простительные мельчайшие промахи, наверняка ты придаешь им слишком большое значение. Ты не бил, не мучил, не крал, не убивал. Следовательно, это все чисто теоретически, не так ли? Возможно, ты лишь потакал своим желаниям? Предположим, случилось бы значительное событие, скажем, ты бы напился, не справился бы с управлением автомобиля и убил бы ребенка? Что тогда? Смог бы ты смотреть в глаза родителям этого ребенка и не чувствовать вины?

Я, конечно, не знаю. Я не думаю, что я бы ее чувствовал, хотя и не представляю, как бы я справился с этим. В некоторых культурах, где истинен стыд, я должен был бы убить себя; в других — существовала бы стандартная компенсация за ребенка. Я думаю, что я сидел бы в своей камере и думал об этом.

В понятии стыда есть оттенок высокомерия: стыд твердо придерживается исходного условия, что собственное суждение человека занимает более высокое положение, чем суждения других, и — даже Бога. И, конечно, отпущение грехов тут невозможно по определению. А оно–то мне особенно не нравится, я его не просил. Это способствует определенной жесткости.

В своей поэме «Литтл Гиддинг» Т. С. Элиот относит к «дарам к старости» «сознание, что сделанное дурно и во вред когда–то ты считал за добродетель». Эти слова кажутся произнесенными человеком, преследуемым стыдом, а не виной.

Мне нравятся непосредственные, возможно, даже неорганизованные люди, которые пытаются быть «хорошими», делать все, как надо, но совершают промахи, отступаются, теряют самообладание, орут на других, потом им приходится возвращаться, чтобы, простив, их освободили от грехов, они вечно должны собирать по клочкам воедино свою жизнь, которая непрерывно трещит по швам. Такая жизнь кажется мне более привлекательной, чем жизнь людей, у которых все под контролем, как у меня. Такие люди, наверное, менее предрасположены к выходу из–под контроля.

Ну, и где я тогда родился? Я не знаю. Единственным ключом к разгадке может быть имеющаяся у меня фотография. В начале века — то есть моего века — Эдвард Куртис сделал серию фотографий индейцев от Калифорнии до Аляски. У меня есть книжка этих фотографий. Когда я дошел до портрета довольно растрепанного мужчины лет тридцати или сорока, идентифицированного как человек из племени Хопи, я понял, что смотрю в собственные глаза. Когда я смотрю на него сегодня, меня это также потрясает. Наблюдая, как он выглядывает оттуда на свой мир, я вижу и собственное замешательство, и собственное упрямство.

И это все, что я знаю.

Мне надо бы еще упомянуть об одном случае. Я думаю, он несущественный, но я все же о нем расскажу. Много лет назад я шел на запад по Хастингс Стрит в Ванкувере с тремя или четырьмя друзьями, слегка отставая от них. Женщина–индианка шла навстречу нам. Когда она увидела меня, она прошла ко мне, минуя всех других, даже не глядя на них и так сосредоточенно, что мои друзья потом также это отметили — чтобы по–своему мягко мне объяснить, что ей нужны доллар и тринадцать центов.

Я, конечно, дал ей эти деньги (я почувствовал себя странно польщенным), но вопрос в том, почему она подошла именно ко мне?

Указатель уровня

Утро. Дождь. Не сильный, но капает. На другой стороне улицы мужчина сидит, развалясь, в своей машине. Его подружка подняла капот, она меряет уровень масла. На ней легкое ситцевое платье, голова и ноги голые.

Меня восхищает грация ее обнаженных рук, белеющих на фоне мокрого кустарника, когда она жестом несравненной элегантности вытирает измеритель уровня, погружает его в мотор машины, вынимает назад, поднимает, сосредоточенно разглядывает, потом идет к окошку. Водитель опускает стекло, чтобы посмотреть, снисходительно кивает, даруя согласие, и закрывает окно.

Это странно. Абсурдная красота. Красивый абсурд, с которого можно начать день.

ношения к персоналу больницы, все произошло и. ата — 6)000000000000000000000000000000000000000000000000000000000Неотложную помощьть обыкновенным, но0000000000000000000000000000000000000000000000